• Николай Полисский
  • Проекты
  • Публикации
  • Видео
  • Профиль
  • Ромер Федор. Никола-неленивец // Еженедельный Журнал — №032 — 19 августа 2002

    В Калужской деревне московский художник Николай Полисский закончил свой очередной строительный проект – модель телевизионной башни, сплетенную из ольхи и березы.

    Слишком часто теперь можно слышать: «картина умерла». И даже те артинтеллектуалы, что неожиданно начали настаивать на грядущем торжестве писания маслом по холсту, все равно оперируют понятиями «воскрешение», «реабилитация» и «ренессанс». То есть как бы настаивают на факте предшествовавшего «летального исхода». Получается, что слухи о смерти живописи не так уж сильно и преувеличены.

    Вот и Николай Полисский, страстно увлеченный пейзажист с пятнадцатилетним стажем, в 1997 году устроил в Центральном Доме художника итоговую выставку с бесконечными видами реки Угры в районе деревни Никола-Ленивец (там, за двести километров от столицы, москвич Полисский построил себе дом), а потом навсегда забросил кисть. По крайней мере больше свои картины никому не показывает, а все в том же Николе-Ленивце, вместо того чтобы выходить с этюдником на упоительные речные берега, то налепит две сотни снеговиков, то построит гигантскую пирамиду из сена или замок из дров.

    Теперь еще сплел из прутьев 27-метровую телебашню. Это нечто среднее между творениями советского академика Владимира Шухова и французского инженера Александра Гюстава Эйфеля. Башня с антенной из велосипедных колес, что должны крутиться от ветра и подавать электричество для закрепленного внутри телевизора, пока по назначению не работает, но даже если и не заработает никогда – не беда. Потому что Полисский занимается не телекоммуникациями, а искусством. Делает современную скульптуру, заступившую в его творчестве на место старомодной живописи. И даже окрестному никола-ленивецкому люду эти штуки нравятся не меньше картин.

    Правда, сам люд не может внятно рассказать, чем же так хороши проекты Полисского. Безмолвствует не только народ, но и критика – в то время как сам художник жаждет толкований своего творчества. Толкований таких, чтобы были понятны и на Западе, откуда к нему стали активно поступать приглашения, и на берегах Угры. Вот и попробуем предложить две интерпретации искусства Полисского, обращенные к разным аудиториям.

    Эстетика взаимодействия (версия западническая)

    Искусство Полисского, между прочим, крайне недолговечно. Ведь снеговики, ясное дело, растаяли; семиметровый конус из сена всю зиму провел под снегом, прогнил и был подвергнут сожжению; дровник разобрали на «первоэлементы» и раздали их крестьянам – печки топить. Нынешняя эйфелево-шуховская башня, которую предполагается основательно обжить (вплоть до устройства ресторанчика для гостей художника), будет стоять, покуда ей стоится, но ветви деревьев – тоже не стальные балки. Так что даже добравшиеся до Калужской области счастливцы-журналисты недоуменно спрашивают художника в интервью: «Что является настоящим твоим произведением: реальная башня или фото- и видеодокументация, ее запечатлевшая?» Вопрос совершенно оправданный как раз в контексте современного искусства.

    «Картина или скульптура… могут быть увидены в любое время… Современное же искусство, однако, часто характеризуется своей неналичностью, предоставляя возможность видеть себя только в определенное время. Самый классический пример – перформанс: как только он осуществлен, не остается ничего, кроме документации», – пишет именитый французский критик и куратор Николя Буррио, директор новооткрытого парижского Центра современного искусства «Пале де Токио». Так вот, считающий себя скульптором Николай Полисский, в сущности, устраивает именно перформанс, понуждая волонтеров-крестьян участвовать в его гигантском строительстве-импровизации и не отказывая им в творческой инициативе. Это приглашение к сотрудничеству и есть главное произведение Полисского наряду с фотографиями-документами, запечатлевшими коллективную косьбу, совместное стогование или выкладывание поленницы. А деревенские жители – не только главная производительная сила и главный герой искусства Николая Полисского, но и главный адресат искусства, обращенного прямо к ним. Поскольку в искусстве последнего десятилетия эти роли часто взаимообратимы и взаимодополняемы.

    Помянутый мною совершенно неслучайно Буррио в середине 90-х – незадолго до того, как наш герой отказался от живописи, – придумал специальное определение для ряда распространенных проявлений contemporary art: «эстетика взаимодействия». Имеются в виду ситуации непосредственного контакта художника со зрителем, становящимся словно бы соавтором работы. Так, зритель сегодня может попробовать деликатесы, приготовленные художником, отправиться вместе с ним в романтическое путешествие, заключить контракт с учрежденной им пародийной авиакомпанией, участвовать в мини-спектакле, устроенном им на вернисаже, – это все примеры, которые приводил сам Буррио… А еще зритель может, как видим, плести вместе с художником телебашню из ольхи и березы.

    Трудно представить себе, чтобы московский митек Полисский проводил время за чтением статей французского теоретика. Однако он со крестьянами невольно оказался в интернациональном мейнстриме. Меж тем воспринимать проекты Полисского с таким же успехом можно не только в модных западнических, но и в посконных традиционалистских контекстах.

    Единение всечеловеческое (версия почвенническая)

    С живописных и удаленных от столиц берегов Угры сквозь российские туманы неожиданно просматриваются очертания памятников мирового искусства. Башня-сенник – несомненно, древнеассирийский зиккурат. Дровник – это нечто, помнящее об «архитектонах» (архитектурных моделях в духе супрематизма) Казимира Малевича и одновременно равняющееся на вызывающие постройки современных архитекторов – вроде музея Гуггенхайма в Бильбао, спроектированного Фрэнком Гери. Выстроенный из снега римский акведук – упражнение в античной эстетике. Последнее творение Полисского – симбиоз Эйфеля и Шухова. При этом, согласно уверениям автора, он совершенно не собирался цитировать классику. Мол, так вышло само собой. Материал-де «повел».

    Получается, что первобытное по своей технологии строительство непонятным образом вдруг вырвалось в какие-то сияющие выси. И Никола-Ленивец вошел в мировую семью народов, на равных говоря с Месопотамией, Древним Римом и Парижем. Сбылась голубая мечта русского интеллигента, озвученная Достоевским в его Пушкинской речи ровно за сто двадцать два года до того, как Полисский принялся плести свою последнюю башню. «Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только… стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите», – вещал Федор Михайлович. Добавляя, что цель эту русский народ ощутил «бессознательно».

    Тут-то все и стало ясно. Рвущиеся в калужское небо башни – это и есть всплеск национального бессознательного, воплощенная русская идея, для осуществления которой вечно не хватало напора и бесшабашности. Ступор сознания был недостаточно глубок. Всегда надо было экономить – то сено, то лес, а то и снег. Придерживаться в постройках твердых форм и не забывать о пользе дела. А Полисский, будто Манилов, просто отпустил вожжи – и Русь пустилась в полет. Когда оказалось, что не надо думать о целесообразности, дефиците и взбучке от барина, крестьянский люд пошел в творческий разгул. Так и обручился Малевич с Фрэнком Гери.

    Выходит, Полисский творит в соответствии с эстетикой Достоевского, а не Буррио. И тогда с умилением и любовью начинаешь оглядываться вокруг, стоя посреди смиренного Николы-Ленивца. Только представьте. Угра. Церковь на горе. Николай Полисский, этакий простецкий тип с картины передвижника. И телебашня из плетенки. Лепота!

    Мешает лишь одно – вскорости Полисский собирается в Ди строить Александрийский столп в честь местных виноделов. И там без Буррио не обойдешься. Так что – все назад, читать про западническое толкование…